Читать интересную книгу Любовь… любовь? - Стэн Барстоу

Старик нагибается и выбивает трубку о каменную решетку.

— Не понимаю, зачем надо ходить в кино и платить такие деньги, когда можно смотреть то же самое дома и бесплатно.

— Да ведь это же все старье.

— Ну и что же? Все равно фильмы, верно?

— По телевизору нельзя показывать цветные и широкоэкранные картины.

— Широкоэкранные?

— Ну да, которые больше обычного размера.

Он посасывает потухшую трубку.

— Не думаю, чтобы от более широкого экрана картина становилась лучше, — говорит он.

Мне неохота с ним препираться. Фильм кончился, пошла реклама зубной пасты. Я встаю и бросаю окурок в огонь.

— Идешь к себе? — спрашивает Старушенция.

— Да, пора и на боковую. У меня сегодня был тяжелый день.

— Ты не забыл, что завтра мы все идем на чай к нашей Кристине?

— Нет, не забыл.

Пожелав им доброй ночи, я поднимаюсь к себе. В комнате Джима горит свет, и дверь приоткрыта. Я прохожу прямо в ванную, похожую на большой холоднющий погреб, где, кроме голых крашеных стен, труб и резервуаров для воды, ничего нет, и как можно быстрее мою лицо и чищу зубы. Когда я выхожу из ванной, Джим окликает меня. Подхожу к его двери и останавливаюсь на пороге.

— В чем дело?

Он вынимает из книжки светло-голубой конверт и швыряет его к изножию кровати.

— Письмо тебе.

Я поднимаю конверт, смотрю на него. Он адресован мне, и меня охватывает волнение.

— Где ты его взял?

— Я увидел его, когда поднимался к себе: он лежал в прихожей, у входной двери. Должно быть, кто-то просунул его в щель, пока мы смотрели телевизор. На нем нет штемпеля.

Да и адреса на нем тоже нет — только мое имя. Я сдерживаю желание тотчас вскрыть его.

— А отец с матерью видели письмо?

— Нет, я сразу поднялся с ним наверх, — Джим искоса хитро поглядывает на меня. — Я бы не сказал, что это мужской почерк, а?

Я улыбаюсь — улыбка расплывается у меня по всему лицу, хоть я еще и не знаю, что в письме.

— Спасибо, дружище. Я тебя за это не забуду в завещании.

— Не стоит благодарности, — говорит Джим.

— Очень даже стоит, только ты об этом ни гу-гу.

— Вот те крест.

— Значит, железно.

Пересекаю площадку, закрываю за собой дверь и только тогда разрываю конверт и вынимаю один-единственный листочек бумаги, того же цвета, что и конверт. «Дорогой Вик, — написано на листочке. — Моя двоюродная сестра решила ехать более поздним поездом, и я проводила ее до Лидса. Обратный поезд опоздал, и я добралась до Крессли только после половины восьмого. Я приходила на то место, где мы условились встретиться, но, конечно, Вас там уже не было. Я решила, что Вы, наверно, думаете обо мне бог знает что, а потому и написала Вам это письмо, чтобы все объяснить, а то Вы, пожалуй, в понедельник и говорить со мной не станете. Завтра вечером (в воскресенье) я приду туда же, постарайтесь и Вы прийти. Если Вас не будет в 7.15, я буду считать, что Вы заняты. Надеюсь все же, что придете. Целую Вас. Ингрид».

Последние два слова перед подписью отделяются от всего остального и растут, растут у меня на глазах. «Целую Вас»! Целую. Я подбрасываю письмо в воздух, прыгаю на кровать и начинаю скакать на ней, как клоун в цирке на пружинной сетке. Она не натянула мне нос. Она не могла так поступить. И она целует меня. Целует! Я прыгаю с кровати, сую руку в задний карман и бегу к Джиму в комнату.

— Ты все еще собираешь деньги на спидометр для своего велосипеда? — Я бросаю ему на постель две полкроны. — Добавь к ним эти пять.

Только уже перейдя через площадку, на пороге своей комнаты, я соображаю, что и полкроны было бы достаточно. А потом думаю: «А, не все ли равно! Ну, что такое деньги?» Славный старина Джим. Да и я сам — славный малый. И все такие славные, а Ингрид чудесная, чудесная, чудесная. Ах, до чего же она хороша, эта девчонка, чудесная, нежная.

II

Итак, в воскресенье днем все наше семейство — Старик, Старушенция, Джим и я — отправляемся через весь город к Крис, на ее новую квартиру, недалеко от Дьюсберийского шоссе. Дом их стоит высоко, как и наш, и вид из окон такой же хороший, как у нас, только живут они на самом верхнем этаже и потому могут любоваться этим красивым видом из гостиной, а у нас для этого надо подняться в спальню. Крис с Дэвидом только вчера вернулись из свадебного путешествия, и, когда они открывают нам дверь, начинаются объятия и поцелуи. Потом всем нам предлагают осмотреть мебель — Крис никому ее не показывала до тех пор, пока они окончательно не устроятся. Ну, надо сказать, живут они здорово, я бы и сам не возражал иметь такую квартирку. Обставлена она в чисто современном стиле, светлой мебелью с раскоряченными ножками, которые то и дело задеваешь при ходьбе; на полу лежит серо-сиреневый ковер, а стены обклеены обоями двух цветов. Они не стали покупать гарнитур вроде того, что стоит у нас дома, а приобрели два кресла и диван, который можно превратить в постель, если кто-нибудь из гостей вздумает заночевать. Наша Старушенция внимательно оглядывает все и говорит: «Да, очень мило, моя радость, очень мило». Но тон, каким это произнесено, яснее ясного говорит: «Конечно, это мило, если вам такое нравится, но мне — никоим образом…»

Дэвид со Стариком остановились у окна и смотрят на улицу.

— Да, вид, типичный для Западного Райдинга, — говорит Старик. — Чего тут только нет.

— А все же лучше, чем тот, что открывался из моей старой берлоги, — говорит Дэвид. — Угольный склад, коттеджи террасами друг над другом и самая большая церковь нонконформистов, какую я когда-либо видел.

— А тебе случалось бывать в Клекхитоне? — спрашивает Старик без тени улыбки. — Попроси как-нибудь Крис, чтобы она тебя туда свозила. Чудесное место! У них там самая большая церковь методистов, какую я когда-либо видел. И еще другая — почти такая же большая — через дорогу.

— Мрачные сооружения, эти церкви, — говорит Дэвид.

— Потише, мой мальчик, — осаживает его Старик. — Это все-таки дома божьи, и были они построены во славу имени божьего. Только подумай, с каким чувством они строились!

— Ну, тут я согласен, — говорит Дэвид. — Жаль только, что сейчас они превратились в вороньи гнезда. А когда я назвал их мрачными, то прежде всего из-за архитектуры. Интересно, почему все большие здания в Западном Райдинге построены либо в греческом, либо в итальянском стиле? Каждое второе здание выглядит, как закопченный Парфенон.

— Это потому, что мы хотим, чтобы у нас было все самое лучшее, — говорит Старик,

— А неужели у Йоркшира нет своего стиля?

— Как же, есть — завод Коллинсона, — с ухмылкой говорит Старик. И тычет куда-то пальцем. — Вон тот, с самой большой трубой.

Дэвид улыбается.

— Вообще-то говоря, Западный Райдинг — не такой уж плохой район, как его описывают. Меня это приятно удивило, с тех пор как я поселился здесь.

— Не все будут такого мнения, — говорит Старик. — Иным нравится что-то более… ну, скажем, менее угрюмое — ты понимаешь, что я хочу сказать…

Так они беседуют о разных районах нашей страны — Старик ведь считает себя знатоком, потому что он немного поколесил по ней, но то и дело ему приходится признавать, что и в других краях что-то есть. Я встаю и направляюсь к книжным полкам у камина. Из маленькой кухоньки доносится позвякиванье посуды, и время от времени то Крис, то наша Старушенция появляются оттуда и что-нибудь ставят на раздвижной стол в центре комнаты. Основной предмет, который преподает Дэвид, — английская литература, поэтому на полках полно Шекспира и всяких скучных классиков. Я остановливаюсь перед ними просто так, чтобы скоротать время до чая, и взгляд мой случайно падает на толстую книгу в зеленом переплете. Вынимаю ее и вижу, что змея на корешке — вовсе не змея, а старинный лук. Смотрю на заглавие — «Улисс», автор — Джеймс Джойс, но мне это ровно ничего не говорит. Поскольку я уже вынул книгу, раскрываю ее и начинаю листать. Тут на глаза мне попадается абзац неподалеку от конца, при виде которого волосы у меня встают дыбом. Насколько я понимаю, речь идет о девчонке, которая лежит в постели, или где-то там еще, и вспоминает, как она проводила время с парнями. Ну и ну, я чуть не окочурился. Я, конечно, видел всякие такие штуки, напечатанные на машинке, которые ходят по рукам, — все эти истории насчет коммивояжера, торгующего пылесосами, который приходит в дом и обнаруживает женщину, совсем одну, — но еще ни разу не видел, чтобы такое было напечатано. Быстро листаю страницы, пополняя свое образование. Иначе, как быстро, это и читать нельзя, потому что это ведь ее мысли и изложены они так, как приходят ей в голову, причем, поверьте, ничего не опущено, и нет ни запятых, ни точек, — фразы переходят одна в другую и сливаются в единый поток, как наши мысли. Словом, я стою и вбираю в себя все это, во всяком случае все смачные места, когда ко мне подходит Дэвид и спрашивает, что я тут нашел интересного.